Режим дня у нас был такой: в пять часов мы просыпались по звонку колокольчика, полшестого была служба – утреннее молитвенное правило и ранняя литургия. Некоторые оставались спать, но мы решили, что, раз уж приехали в монастырь, надо и жить по монастырским правилам — и поднимались вовремя.
Но перед службой мы всегда проходили в часовню к новомученикам.
Такой у нас появился обычай. Потом проходили в храм.
Владимирской иконы Божией Матери храм
Там читали утреннее правило сами монахи, потом начиналась литургия. Мне нравилась эта служба в Оптиной – я никогда не видела такое количество в одном месте и монахов, и священников (иеромонахов), и диаконов (иеродиаконов). Было всегда очень торжественно, величественно и красиво очень.
Но мы же приехали еще до Пасхи, и первые эти дни, когда шли настоящие постовые монашеские службы – было очень тяжело их выстоять. Многие прямо тут же покупали себе маленькие стульчики и присаживались во время службы. Я покупать не стала – и деньги зря тратить, да везти его потом еще далеко – неудобно. Но один раз не выдержала – и встала на колени, когда другие присели на свои стульчики. И мне тут же тихонько выговорили, я объяснила свои резоны, и мне дали ненадолго свой стульчик, чтобы посидеть, отдохнуть — чему я была очень благодарна.
После литургии мы употребляли просфорки, взятые после службы в лавке, запивали святой водой уже в другом храме – там стоял специальный бачок с водой. Тем временем в моем храме начиналась поздняя литургия, ее уже труднее было выстоять, и мы прикладывались к мощам оптинских старцев, заполняли взятые в лавке (мы на послушании!) записки.
Потом шли на обед в трапезную. В трапезную, когда было много народа, запускали в две — три очереди. Мы старались попасть или во вторую уже, или в последнюю, третью. Не помню, так нам было удобнее. Перед обедом читалась общая молитва перед едой. Во время обеда старший трапезной читал чьи-нибудь жития, все сидели молча, слушали и ели. После обеда – тоже вставали и пели молитву после еды, благодарили Господа.
Я в первые дни, если не успевала до последней молитвы все съесть – вставала, бросив недоеденное, и вместе со всеми уходила. Потом нам объяснили, что и после молитвы можно всех выпустить из-за стола, а самой остаться и доесть.
Не помню, чем нас кормили до Пасхи. Но что было после Пасхи – объедение! Я, оказывается, так соскучилась и по сдобным куличам, и по вареным яйцам. Молоко было каждый день свежее, свое. Каждый почти день была очень вкусная жареная рыба с хрустящей корочкой – объедение! Все продукты, кроме рыбы, были свои, монастырские. Да и за свежей рыбой они сами ездили куда-то не очень далеко. Не передать. Это, оказывается, тоже большое утешение – почти домашняя вкусная еда.
В этой трапезной они не готовили, получали готовое во флягах, которые привозили на лошади, а рядом с ней всегда бежал маленький жеребенок.
Я один раз его погладила – он так начал скакать вокруг меня – я испугалась, что он мне ноги своими копытами отдавит! И больше не подходила. Маленькая – но ведь все равно – лошадь!
После обеда, выжидая назначенное время, мы немного отдыхали. Часам к двум — трем шли на уборку своих храмов. Там мы чистили подсвечники и мыли полы. Я старалась действовать по Вериному совету: если не благословили – нельзя чистить, например, сбоку подсвечника – сказали только сверху – вот и слушайся. Сначала я выковыривала из лунок огарки, потом тряпочкой, которую приходилось менять по мере загрязнения, протирала от мусора, только потом масляной кисточкой хорошенько промокала весь подсвечник, чтобы капли воска меньше прилипали.
Здесь никто не стоял во время службы, как у нас на подсвечниках, не убирали сгоревших свечей, они догорали сами, поэтому и чистить приходилось каждый раз всерьез.
А один раз, когда мы отдыхали, меня попросили пойти помочь до моего послушания в другом храме. Там надо было отскрести весь пол скребком от каплей воска, а потом помыть шваброй. Это только недавно, когда я начала почаще ходить в наш храм, я тоже увидела, что перед мытьем скребут весь пол скребком, а тогда для меня это было как генеральная уборка, да еще и пол там был каменный, пестрый, и я эти капли воска плохо видела. Устала я тогда – ужас! Да еще надо было идти и свой храм – ведь никто меня от моего послушания не освобождал. Я решила, что больше не буду так соглашаться помогать – уж очень тяжело. Но больше таких приглашений и не было. Послушание превыше поста и молитвы – это было там как девиз – поэтому куда бы я делась, если бы пригласили!
После выполнения послушания было у нас немного свободного времени до ужина, когда мы могли почитать или пообщаться. А после вечерней службы опять мыли храм, готовили к утру. Иногда приходили домой позже обычного. После одиннадцати свет в нашей общей комнате выключался – люди уже отдыхали, и приходилось вечернее правило читать, стоя в коридоре, глядя на икону Богородицы, которая висела над дверью….
После молитвы и умывания – здесь гордились своим новым туалетом, теплым, с несколькими раковинами, с большим зеркалом на стене – это по сравнению с тем, что еще буквально год назад здесь живущим надо было бегать и зимой и летом на улицу, метров пятьсот до уличного общего туалета – конечно, большая разница!
В темноте мы пробирались до своих мест. Я со временем уже почти взлетала на свой третий этаж, время от времени поддергивая юбку, чтобы на нее не наступить. Разговаривать здесь нельзя было – люди и днем и ночью отдыхали — то приезжие, то после работы. Так проходил день.
Но после Пасхи, когда мои девчонки уехали, мне поменяли послушание – перевели работать в трапезную, об этом я напишу потом, позже..
(39)